Что-то странное, только мне понятное.

Название: Гауди-вселенная
Фандом: Ганнибал
Пейринг: Уилл/Ганнибал
Рейтинг: PG
Жанр: сюровый ангст
Саммари: Игры со смертью
Предупреждение: беты нет и не будет

- Здравствуй, Уилл.
- Здравствуйте, доктор Лектер.
Тягучая минута молчания, как черный сгусток крови, ползущий вниз по свежевыкрашенной колыбели.
Жар лихорадки оплавил секундные стрелки на нарисованных им часах, и теперь они отмеряют персонально для него искаженное время, в котором на каждую секунду приходится по два удара сердца, а в промежутке между ними – мертвая тишина.
Тишина сердец Абигейл Хоббс и Милиссы Шур.
Тут-тук. В унисон.
Слишком много тишины от которой почему-то хочется зажмуриться.
Под веками пульсируют золотые вспышки – бестолково мечется маятник, не в силах перемолоть искаженное время.

Стоя за решеткой своей тюремной камеры, Уилл Грэм испытывает почти облегчение. Где-то за всем этим еще кроется досада: но это смехотворная цена за погубленные жизни и обманутое доверие. За сухой тон Аланы, непрофессионально задающей ему профессиональные вопросы. За ее нежелание говорить о его, черт возьми, собаках. За ее нежелание вообще говорить: заполни тесты, Уилл, или я заполню их за тебя.
За бешенство Кроуфорда – ну и кто кого подставил, Джек? Ты доверял мне, это правда, но мое доверие к тебе было гораздо сильнее, где-то на грани вечерней молитвы – спаси и сохрани - и воскресной исповеди – благослови меня, отче, ибо я согрешил.

Досада – это то, что он, в конце концов, может теперь пережить: Уилл снова един.
Един и один – но в этом и кроется большая часть облегчения.
Мозаика, в которой так долго не доставало нужных деталей, наконец-то сошлась, все пазлы легли так как нужно, и хоть получившаяся в итоге картинка сильно отличается от обещанной на обложке коробки – он сделал это сам, а значит намеренно.
Своими руками, под ногтями которых до сих пор остаются частички крови Абигейл Хоббс.
Уилл уверен, что руки Лектера идеально чисты: он бывший хирург. И настоящий психопат.

Стрелки переведены, время возвращает себе свою обычную подвижность – наверное, нужно сказать что-то еще. Кроме очевидного: вы меня обманули.
Я позволил вам обмануть себя. И чья вина тяжелее, раз это мне теперь светит смертный приговор?
Досадно, что этот момент кристально-ясного понимания всего нельзя разделить на двоих, не протолкнуть сквозь решетки тюремной камеры – вот, возьмите себе на память, мне больше не нужно.

- Я не твой доктор.
- Вы никогда им и не были. – Уилл кивает, соглашаясь с самим собой, так как когда-то соглашался с Ганнибалом. - Вам было весело?
Он намеренно говорит обо всем в прошедшем времени. Словно больше не будет никаких убийств и званых обедов. Словно настоящий убийца и впрямь обезврежен.
- Любопытно. Тебе лучше?
- Намного. Спасибо.
- За что?

Ганнибал делает шаг вперед, сминая отворот своего пиджака о решетку. Уилл подходит ближе, настолько близко, насколько это вообще возможно.
Если бы можно было воспользоваться этим трюком снова: нарисовать свою собственную Гауди-вселенную, где нет ни одной прямой линии и металлические решетки послушно прогибаются под жаром их дыхания – он бы это сделал. Жаль,но антибиотики забрали у него эту способность, словно наручников было недостаточно.
- Игры со смертью завораживают. – Ганнибал тяжело дышит, словно хочет наполнить себя запахом пота Уилла Грэма. Запахом поражения Уилла Грэма. Заполнить себя Уиллом Грэмом – этакий твидовый воздушный шарик с винзорским узлом на пуповине. – Но теперь ты под замком. И до тебя не дотянуться.– сам себе противореча, Лектер проводит подушечками пальцев вдоль линии его бровей, с нажимом ведет вниз по переносице.
- Грустно делиться игрушками?
- Ты не игрушка. Смерть, запечатанная в сейфе. И пока ты здесь – я неуязвим.
- На каждого злодея найдется свой герой. – Так всегда бывает в книжках и в фильмах. Хорошие парни не оказываются за решеткой надолго. Плохие парни не продолжают проливать пузырящуюся кровь, отмечая это после пузырящимся шампанским.
Так не бывает – а значит, это еще не конец?
Ганнибал убирает руку, придвигаясь ближе: кончики их носов соприкасаются: взгляд Уилла полон ясной темноты, взгляд Лектера наполнен темным желанием обладать, приручить, сделать своим и ничьим больше.
Знакомьтесь, Уилл Грэм – смерть, бестолковой куропаткой пойманная в силок, общипанная и выпотрошенная, замаринованная в соусе из досады и облегчения в личном погребе гурмана.

Лезвие скальпеля обжигает ладонь холодом и болью. Тонкая полоса, поперек линии жизни, наполняется алым. Кровь, как ей и положено, в присутствии этого человека – пузырится. Позже он обязательно отметит это в компании Мадам Клико.
- Ты знаешь, что с этим делать, Уилл? – звучит как вопрос, но на самом деле в нем чувствуется утверждение, потому что да – он знает. Знает около сотни различных способов использовать лезвие не по назначению. Сообразительный мальчик, хорошая смерть – выпусти для меня коготки, я так долго приручал тебя, будь моим и ничьим больше.
Нет, все гораздо проще – будь моим.
Тебе понравится, потому что реальность всегда превосходит фантазии, как бы ты ни был талантлив.

Скальпель – инструмент хирурга и оружие психопата, мягко проникает в плоть, не встречая сопротивления ни с той, ни с другой стороны. Время искажается снова: на одно бьющееся сердце меньше, тишина между частыми ударами другого – гуще.
Эпилептически мерцают над головой лампы.

- Я был твоим. - звучит почти как признание. Позже, эту фразу обязательно подошьют в его дело.

Золотой маятник мечется перед глазами и останавливается.
Досада уходит, облегчение остается.

@темы: Фандом

---

Под куполом

Сценаристам "под куполом" я бы дала по кумполу. На подобные концовки сезонов у меня еще с Lostа выработался рвотный рефлекс.

Ах, да... кто о чем, а вшивый все о бане - но! Я бы почитала слэшик по Джуниору и Барби ! Их имена так и просятся стоять через "/" в шапке с предупреждением: шибари.
Полсерии Барби пробегал в наручниках, а под конец еще и это:

а все потому что

ГОЛУБЫЕ ЗВЕЗДЫ ПАДАЮТ В РЯД!!!

---

Уот так уот

А еще сегодня позвонил Валера. Поздравил, подарил свой голос на целых 5 минут.

боже, что за хрень я несу? это все осень и гормоны
Короче, у нас с ним как бэ 3,5 года. Он там, а я тут. Я тут, а он там. И так еще дооолгие 9 месяцев.



не верьте картинке! Мне нечего делать в армии!

---

О стихах

Я не читаю стихи. Большая часть стихов досталась мне в наследство от уроков литературы в среднеобразовательной школе. Оставшаяся часть случайно подвернулась под руку в период студенчества. Со всеми этими съемными квартирами я совершенно не стремлюсь к накоплению книг - и даже наоборот, при случае раздариваю их, так целее будут.
Маленький томик Цветаевой да советский сборник Есенина за рупь двадцать, с библиотечной печатью на титульнике - вот и все, чем я могу похвастаться.

Но несмотря на все это, просто до дрожи обожаю:


Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.
Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?
За дверью бессмысленно все, особенно -- возглас счастья.
Только в уборную -- и сразу же возвращайся.

О, не выходи из комнаты, не вызывай мотора.
Потому что пространство сделано из коридора
и кончается счетчиком. А если войдет живая
милка, пасть разевая, выгони не раздевая.

Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло.
Что интересней на свете стены и стула?
Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером
таким же, каким ты был, тем более -- изувеченным?

О, не выходи из комнаты. Танцуй, поймав, боссанову
в пальто на голое тело, в туфлях на босу ногу.
В прихожей пахнет капустой и мазью лыжной.
Ты написал много букв; еще одна будет лишней.

Не выходи из комнаты. О, пускай только комната
догадывается, как ты выглядишь. И вообще инкогнито
эрго сум, как заметила форме в сердцах субстанция.
Не выходи из комнаты! На улице, чай, не Франция.

Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.
Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,
слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся
шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.

Возможно, от того, что почти год я прожила, следуя советам нищего дворника. Забаррикадировалась от хроноса, космоса, эроса, вируса в комнате, в отношениях - ну и уже как последствие первого, в фандомах и дайрях.

А еще я люблю "Лиличку" Маяковского. И надеюсь, что Валера все-таки однажды выучит ее.

Картинка для отвлечения внимания:

---

Название: Мидас
Фандом: Легенда №17
Пейринг: Тарламов
Рейтинг: R *гордо бьет себя ладошкой в грудь
Жанр: PWP
Писалось по заявке: суть которой можно выразить двумя словами: Валера-топ
Предупреждение: беты нет


Шторы задернуты, лампы погашены.
Неровного света с экрана кинескопа ему хватает лишь на то, чтобы едва различать расслабленный силуэт напротив.
И это так правильно, почти идеально: душный мрак, выевший все пространство вокруг, скрывший от Валеры фотографии на стенах; на них семейное счастье, от которого ему становится стыдно: девушка в свадебном платье, две девочки с бантами на голове.
Он желает забрать это счастье себе – чужое, понятное, простое.
Доступное всем, кроме него самого.
Он желает его сделать своим, хотя бы на эту бесконечно прекрасную ночь.
Прошлая ночь тоже была по-своему прекрасна: победой, в которую удалось по-настоящему поверить только после тарасовского «Я вами горжусь», отблесками неоновых огней в гостиничном окне – тогда ему казалось, что не только Монреаль, но и весь мир у его ног.
Долгая, мучительная ночь до отлета, разделившая их общую радость холодной Атлантикой.
Подарившая Валере шанс осознать, что одной лишь Канадой его мечты не заканчиваются.

Мрак жалеет Валеру, обнимает его за плечи, подталкивая вперед, а вот Валера себя не жалеет, отвык уже.
Ему кажется, что даже ноющее колено – правильно. Той самой, звенящей, напряженной болью, на которой так долго можно концентрироваться, чтобы отвлечься от боли другой, гораздо более сильной.
А можно наконец отпустить ее от себя, она уйдет – и тогда он отпустит себя следом.
И руки его, до сих пор хранящие память о тяжести кубка и гладкости метала, из которого он был отлит – это тоже правильно.
Валера сейчас - царь Мидас, и все чего он ни коснется, будет обращено в золото.

*

Он тянется за бутылкой, на дне которой еще плещется, но на сегодня ему, пожалуй, хватит.
И без того уже печет внутри, и без того шумит в голове.
Тарасов медленно наклоняется к нему: лицо – сплошной теневой провал, одни лишь глаза – черное на темном; тяжело, пьяно дышит, словно черпает ртом застоявшийся воздух в квартире, и молчит.
Наговорились уже, вдоволь: и про шайбы эти три несчастные, и про комитетовских, видимо тоже несчастных и оттого таких злых, и про валеркино колено разбитое, ценой которого он заново склеил тарасовские разбитые мечты.
Даже погоду в Монреале – и ту обсудили.
- Анатолий Владимирович.
- М? – Глухая органная нота, что-то из Баха.
- Вы не обижайтесь только.
- А чего мне на тебя обижаться, Валер?
- Я вас сейчас поцелую. Вот вы и не обижайтесь на меня.
«Сейчас» запаздывает, растягивается на несколько долгих десятков секунд. Именно столько Валере требуется, чтобы поверить – сказал, и об этом тоже сказал, проверить – как там Тарасов, жив еще? – а сам?
Сам-то жив? Не окаменел, не провалился на месте, не сгорел от стыда?
Никаких казней египетских, никаких разверзшихся молниями небес.
И шторы по-прежнему задернуты, и свет так удобно погашен, и Валера немножечко пьян и совершенно, абсолютнейше счастлив.
Значит, работает древняя магия: ржавые коросты расползаются, осыпаются трухой, обнажая так долго скрытое под ними – яркое, блестящее, на вес золота, но несоизмеримо дороже его.
И Тарасов – Тарасов! - молчит, только тяжело, рвано дышит, словно уже догадался, что скоро никакого воздуха им обоим не хватит, чтобы отдышаться.
Валера сползает из кресла на колени, кладет ладони поверх тарасовских, расслабленных, с судорожно подрагивающими кончиками пальцев; пытается нащупать пульс на липком запястье, и впрямь допуская возможность сердечного приступа, тянется наверх.
Выпрямляет спину, так что трещит позвоночник, по которому от одного лишь предвкушения уже бегут первые разряды, накрывает своим ртом неподвижные, как-то недовольно сжатые губы.
Ждет, секунду, другую, а когда ждать становится совсем не-воз-мо-жно и весь ток вдруг выходит из тела, разом заземляя и счастье валеркино и глупость его же, Тарасов выдыхает.
На короткое мгновение сам приникает к губам, а потом, как подрезанный, оседает вниз в глубоком кресле, так что Валере, чтобы вновь дотянуться, приходится бедром раздвинуть сжатые колени, навалиться сверху, укрывая собой.
- Не обижайтесь. Я не специально. – Оправдывает он свою жажду и снова целует этот рот, уже согретый его дыханием, скользит языком по нижней губе, не прося - намекая на большее.
Тарасов не обижается, он позволяет Валере себя целовать, трогать везде, воровать прямо с губ сбившееся дыхание, словно сдается, как раньше сдавались на милость победителям.
Он не догадывается, что главная победа Валеры вершиться прямо здесь и сейчас.
- Валера… - он успевает приглушить вибрацию своего имени в горле, слизывая долгое «рррра» с натянутой кадыком кожи. Он успевает перехватить ладонь, судорожно пытающуюся нащупать подлокотник кресла.
Дорвавшись, он успевает все и везде.
Распахивает полы рубашки, скользит ладонями по груди, к напряженным плечам, к шее с выступившими тугими жилами. Шепчет что-то успокаивающее в мокрый висок, словно пытаясь успокоить напуганную зверюшку.
Целует, кусает, оставляя метки на его теле не хуже тех, которые цвели на нем самом после памятной тренировки у ворот. Все ниже и ниже, с остервенелым желанием впитать в себя все сразу – и жар, и дрожь и сбитое к чертям дыхание, и запах этот: пряный пот, сигаретный дым, мыльная отдушка.
Но когда раздается тонкое звяканье пряжки ремня, Тарасов вдруг приходит в себя, вздрагивает всем телом, пытаясь его оттолкнуть.
Валера замирает, нависая над ним на вытянутых руках, защищает свое – как ворота свои защищал.
- Харламов. Поигрались и хватит. Слезай.
Они оба ждут одного и того же – и страх у них тоже один на двоих:
Одумается, сейчас он одумается. Уйдет. И больше не придет, никогда.
- Анатолий Владимирович. – Как можно спокойнее говорит Валера, стараясь, чтобы его поняли. Приняли. – Это я на льду играю. Сейчас – нет. Нет. Мы сейчас не на льду.
- Ты что же думаешь…
- Думаю. Много думаю. Постоянно. О вас, вот таком, как сейчас. – Не дождавшись ответа, Валера тянет брючную ткань на себя, цепляет резинку трусов.
Тарасов смотрит на него – блики от кинескопа бьются в его глазах испуганными мотыльками – впервые, наверное, не зная, что сказать.
Вот и помолчите. Хоть раз в жизни, – думает Валера, накрывая ртом бедренную косточку.
Помолчите, - загоняя ладони в узкое пространство между креслом и напряженной спиной, приподнимая – на себя, к себе, обращая в золото или прах – это уже не важно.
Молчи, - думает Валера и насаживается ртом, сразу до конца, не жалея ни себя, ни его.
- Валера. Дурак.
Валера кивает, соглашаясь. Смотрит наверх – там закушенная губа с бисеринками пота над ней, полоска зубов, обнаженная в оскале. Выше - опущенные веки, разлет бровей, глубокие морщины, взрезающие лоб.
Он согласен, согласен – хоть в Японию, хоть в Чебаркуль, хоть в психушку, если все это сейчас будет его.
Непривычная тяжесть на языке горчит, разбитые об канадский лед губы щиплет, но не в наказание, а тоже по-своему правильно. Сегодня все будет правильно, чтобы он не делал.
- Дурак. – снова шепчет Тарасов, якобы безучастный к Валеркиным стараниям. Делает вид, что просто позволяет себя Валере, а Валера все смотрит и ждет – когда же Тарасов тоже себе его позволит? – Не могу.
В голосе Тарасова - стыд и неуверенность, от этих интонаций внутри Валеры поднимается волна – злость, помешанная с нежностью. Не те он чувства должен вызывать у Тарасова, но тот, видимо не знает, как правильно – и тогда Валера решает показать. Научить.
Он отстраняется, быстро стаскивает с себя футболку и штаны, нисколько не стесняясь своей наготы.
- Все вы можете. Пойдемте. - Встает на ноги, больше чем на метр возвышаясь над распластанным Тарасовым – безупречный олимпиец, божество из древних мифов, и протягивает ему руку: - Со мной в кровать.
И Тарасов снова сдается: ну кто он такой, чтобы отказывать богам?
Шторы задернуты, лампы погашены, простыни сбиты к ногам.
Валера шепчет какой-то бессвязный бред ему в ухо:
- Вот так…какой вы… повернитесь…какой же вы… Люблю вас. В сторону ногу…ага… Не могу без вас.
И он поворачивается, расставляет ноги в бесстыдной позе, почти ненавидя свое зрелое, но такое не умелое тело, прогибается под давящей на поясницу ладонью, гадая – ну и кто теперь тренер, а кто ученик?
Шепчет, сам себя убеждая:
- Тебе не больно. – И со временем, минуты через три или четыре болезненных движений внутрь, спиной к груди – между только липкий пот и звон приглушенной яростной силы - он даже начинает в это верить.
Да, не больно. По-прежнему стыдно.
И так хорошо.
Валера, словно почувствовав это, распрямляется, позволяя воздуху остудить раскаленную собой спину, и – откуда только в нем это? – давит растяпленной ладонью ему на затылок.
Он больше не сдерживается, не контролирует себя, справедливо полагая, что сделал достаточно. Заслужил.
Пуховая подушка глушит все звуки – и те, что издает сам Тарасов, и те, другие, пошлые, хлюпающие.
В голове его вакуум, космическая тишина с плавающими в ней разноцветными спиралями галактик.
И когда Валера просовывает под него ладонь, сжимает кулаком – вверх и вниз, знакомые, в общем-то, движения - они медленно начинают сворачиваться к своему центру, пока на их месте вдруг не образуются огромные солнца, выжигающие ему собой нутро.
Тарасов шипит, кусает подушку, изливается на простыни, извивается под Валерой как червяк, а потом вдруг замирает, отбросив все это от себя, просто наслаждаясь последними волнами удовольствия.
Валера за его спиной, кажется, матерится. Протяжно, хрипло стонет, и, прежде чем Тарасов успевает что-то понять, скатывается в сторону, дрожа всем телом.
- АнатольЛадимыч… а можно я открою форточку?
Нервный смешок сам слетает с губ Тарасова:
- Ну какой я тебе теперь Анатолий Владимирович, Харламов?
- Ну так и не Толя же… – улыбается голосом Валера, жмется, елозит по кровати, липнет к нему в прямом и переносном смысле, дрыгает ногами. – Мне нравится.
- Что тебе нравиться?
- Вы… Анатолий Владимирович. А я - ваш Чебаркуль.
- Иди уже, Валера. – Выдыхая в мокрую макушку, говорит Тарасов. – Форточку открой. Кислородное голодание вредно для мозга.
- Сами вы вредный, Анатолий Владимирович.
- И папиросы мои с балкона захвати.

---

Фик. Легенда17

Название: Закон самосохранения
Фандом: Легенда №17
Пейринг: Тарламов
Рейтинг: PG-13
Жанр: ангст
Писалось по заявке: Безнадежно влюбленный в Тарасова Валера уходит из команды, прикрываясь какими-то выдуманными причинами. Тарасов воспринимает его уход как предательство.
Встречи на различных матчах, попытка вычеркнуть друг друга из памяти.
ХЭ!


Валера думает: все, это край, через край, лопнуло поверхностное натяжение. И он тоже лопнул, как старая грелка, потрепанная псом – внутренностью наружу, кипятком себе на колени.
Или кислотой, ожоги третьей степени.
Глупое сердце, бесполезная, лишняя для хоккеиста мышца, что именно ты гоняешь по венам?
В виске неровно выстукивает азбукой Морзе:
Т.А.Р.А.С.О.В.Щ.И.Н.А.
И следом:
S.O.S.

***

Валера быстро идет по коридорам, сам за собой боясь не успеть.
В руке желтоватый машинописный лист с аккуратно выведенными, за бессонную ночь выверенными до последней буковки, до последней запятой, как в экзаменационном сочинении, ей-богу, сухими фразами по образцу.
Главный экзамен своей жизни он уже, кажется, провалил, а второгодников тут не держат - не потянут они.
В голове все еще звенят голоса мамы, папы, сестры: три разрывные пули в грудь – ну а за этой самой дверью он сейчас получит контрольный в голову.
- Анатолий Владимирович, можно?
Анатолий Владимирович дремлет за столом, на сложенных стопкой газетах: очки съехали на бок, на щеке след типографской краски с отпечатавшейся у переносицы буквой «н».
Не могу, не хочу, не нужно, не просил.
Нарыв. Навылет. Навзрыд.
Натянутые нервы. Наизнанку.
Неизбежность.
Никогда.
Хорошая буква, правильная для Валеры.
- Заходи, Валер, – Тарасов зевает в сгиб локтя, машет руками, разминаясь.
На улице начало июня – ясная, не липкая к телу жара, изумрудная молодость зелени, припорошенной снежным тополиным пухом, а Валере зябко.
Рядом с этой ледяной глыбой с безразличным взглядом, в мрачных застенках, которыми вдруг стал стадион – грелка остыла, ожоги ноют и никак не хотят заживать.
- Я – вот, – без лишних объяснений он кладет на стол перед Тарасовым не понятно когда успевший помяться лист.
Тарасов хмуриться, вздыхает, поправляет очки:
- Какой тебе отпуск, Валера? Успеешь… - и осекается, так и не договорив.
Валера думает: не успею. Ничего я, Анатолий Владимирович, не успею. Даже пожить нормально, по-людски.
- Что за глупости? – листок, результат его бессонной ночи, выстраданный месяцами раздумий, сминается в бесполезный ком бумаги, на макулатуру – и то не возьмут.
Валера вздрагивает, когда контрольным в голову тот попадает ему в лоб; так сильно не болело даже после памятной тренировки у ворот. – На кой черт тебе сдался этот Спартак?
А вы, Анатолий Владимирович, на кой черт мне вы сдались?
Но Валера молчит: нельзя сболтнуть лишнего, выдать себя - нельзя, обозначить – вот смотрите, я болен! Звоните инфекционистам, везите в психушку, колите мне валиум, смертельную дозу.
Сплошные запреты, со всех четырех сторон опущенные шлагбаумы – соблюдай границы, держи дистанцию, нельзя. Таким, как ты ничего нельзя, даже воздухом одним с ним дышать.
Но он дышит, против собственной воли – куда деваться: инстинкт самосохранения.
Хотя, в его случае, скорее, самозахоронения.
Тарасов все еще ждет – с плечами, по-птичьи сведенными за спиной, и головой, по-птичьи же опущенной.
Валера понимает: надо дожимать: ведь уговорит, не отпустит, прикует на цепь возле себя в этих застенках, сам обернувшись Эфоном – и тогда гнить ему заживо, раз за разом отдавая свое сердце ему на съедение.
- Родители дачу хотят.
- Дачу? – как-то истерично переспрашивает его Тарасов.
- В Семеновском, – Валера врет и даже не краснеет, почти привык уже за этот год.
- В Семеновском, значит,- словно это все решает вдруг говорит Тарасов. Валера знает, что будет дальше. Пожалуйста, не надо. Не проси. – Ну, будет тебе дача. Подожди немного.
- Да сколько можно, Анатолий Владимирович? В Чебаркуле год ждал, потом на скамейке ждал, этак я у вас до старости прожду, непонятно чего только. Сами же говорили, на мне свет клином не сошелся. Говорили? Ну, вот и для меня на ЦСКА вашем тоже карьера не заканчивается. Наоборот, начинается. Вы мне, конечно, по-своему очень помогли, научили многому. Но дальше я как-нибудь сам, без вашей этой помощи.
Как-нибудь без вас. – хочет добавить Валера, но и без того им было сказано достаточно.
Зная крутой тарасовский нрав – не простит. Не попросит.
- Думаешь, в Спартаке тебе лучше будет? И лед чище, и тренер мягче, и шайбы как-нибудь сами в ворота полетят?
- Думаю. – Валера быстро кивает головой, не давая Тарасову сбить себя с толку. – А шайбы я и сам могу в ворота забивать, Анатолий Владимирович. Мне, главное, со скамейки запасных выйти.
- Вот завтра и выйдешь тогда.
В окно я от вас выйду, думает Валера.
- Останься. - мягче, почти умоляюще.
И ни слова о хоккее, так что если закрыть глаза, забыть о даче этой нелепой – и вообще обо всем остальном, тоже нелепом, забыть, можно представить себе, что ему не все равно.
Что это не заслуженный тренер уговаривает мастера спорта, а Анатолий Владимирович просит его, Валеру.
Остаться просит, рядом быть, а не шайбу в ворота посылать под его руководством.
- Мы все уже вроде как решили. Балашов одобрил.
Лицо Тарасова каменеет, он весь как-то разом остывает: глыба сухого льда – а можно сердце положить вам в карман? Оно мне больше не нужно, у вас сохраннее, наверное, будет.
- Раз ВЫ уже решили, а Балашов одобрил - иди, Валера. Иди. Куда хочешь иди, хоть в Спартак свой, хоть на хрен!
Нет, нельзя. Ничего нельзя.
- Анатолий Владимирович…
- Пошел вон, Харламов.
И Валера пошел.

***

- Ты только ворота не перепутай. – Весело гоготнули ему в спину, и он нервически весело же гоготнул в ответ. Крутанулся на месте, обводя трибуны пустым взглядом, примеряя себя к этому месту, к этому льду. Не совпадало, как обычно – на несколько небольших мозаичных кубиков, на которых вроде ничего нужного, ясного, правильного, но без них общая картинка теряет и смысл и красоту. – Ты это, на синее ориентируйся, если что.
Но, то ли компас у него сбился, то ли магнитные полюса разом поменялись местами – ориентироваться на что-то, кого-то, кроме человека в сером плаще, напряженно замершего у противоположной кромки поля, у Валеры не получалось.
Полюса поменялись, но магнитное поле земли по-прежнему тянуло его в сторону стылой Антарктиды.

Почему он думал, что станет легче? Легче стало – не сразу, но надолго – три благословенных месяца тренировок и матчей под чужим руководством, и вот, по новой, едва начавшие заживать раны вскрылись, не запачкать бы собой лед.
Красивой игры у него не вышло. Валере казалось, что он просто бестолково мечется по арене, пытаясь выбраться из области притяжения, его личного поражения.
Он принимал передачи и пасовал сам, бодался с Гусем у кромки поля – не так, как раньше, а зло, агрессивно – затаенная обида против доведенного до крайности отчаяния, но к чужим теперь воротам старался с шайбой лишний раз не приближаться.
Плохо старался, видимо, потому как одна из отбитых им по инерции, на рефлексах, вдоль изученной вдоль и поперек траектории передач, все-таки послала шайбу куда нужно.
Трибуны радостно взревели – гол!
Перед глазами зарябила разноцветная толпа вскинувшихся с мест болельщиков, вспышкой отпечатался на сетчатке вскользь брошенный взгляд, полный темного, черного – и Валера вдруг понял, что его сейчас вырвет.
Тарасов его ненавидит. Презирает.
Всего то и нужно было что – несуществующая дача да случайный гол.
Куда уж ему, убогому, туда соваться со своими личными драмами? Испепелил бы на месте, пожалуй.
- Всеволод Михайлович, замену можно? Что-то мне нехорошо, – Валера не просит даже, скулит. Подумают - в челюсть от Гуся словил, ну и пусть думают.
Никого не касается, что и от кого на этом стадионе он словил на самом деле.
Счет на табло обнадеживал: 3-3, пятидесятая минута матча.
- Садись. Хорошо отыграл! Лапин, на лед!
Ничего хорошего, думает Валера. Но тренерам должно быть виднее.
Перебравшись за бортик, он сползает вниз, почти ложиться на скамейку – только чтоб не видеть, не слышать и – вот бы было здорово - не чувствовать тоже.
И на этот раз у него почти получается.

***

Не сезон, мертвое время, даром, что страна большая: ремонты, дачи; загорелые дети с грязными ногами, глухие удары по футбольному мячу, доносящиеся из дворов, палатки со спелыми арбузами, подтаявшее эскимо в потрескавшейся глазури.
Никаких матчей, никаких тренировок – отдыхай и душой и телом.
Хочешь – пей воды в Ессентуках, восполняй минералы, дыши кислородом, а хочешь – пей водку в своей необжитой двушке средь жарой опустошенной Москвы, плавься вместе с асфальтовым покрытием, выдыхай прах и пепел.
Валера выбрал второе.
Где-то к началу лета Ира сдалась окончательно. Собрала вещи после очередной некрасивой, бабской истерики и, вопреки его ожиданиям, аккуратно прикрыла за собой дверь – хлопнуть, видимо, воспитание ей не позволило.
К тому времени Валера почти научился забывать, так что ее уход он воспринял спокойно.
Прикупить лишнюю пару носков возможности ему, слава богу, пока что позволяли – даром, что не в сборной, да и новенькая немецкая стиральная машина существенно облегчала быт.
Мама из дома приносила ему щи в двухлитровых банках – чтобы на дольше хватило, иногда оставалась и готовила на кухне, про запас, но Валера справлялся и без нее, простенький ужин на скорую руку – дело нехитрое.
Ближе к августу принесенные мамой щи неизменно прокисали у него на плите так и нетронутые, а его простенький ужин на скорую руку стал больше напоминать нехитрую закуску к бутылке «Российской».
Спивался Валера аккуратно: отключал телефон, дожидался наступления сгущенных сумерек, закусывал, как полагается, растягивая свои привычные двести грамм до глубокой ночи.
Пил он понемногу – на случай незваных гостей или возобновления тренировок, но часто – считай, каждый день.
Напивался ровно до того состояния, когда переставал себя ненавидеть и начинал жалеть.
Опустошенные бутылки вскоре составили неровный ряд вдоль всей кухонной стенки, и у Валеры все никак не доходили руки, чтобы незаметно вынести их из дома.
Скорее, они меня однажды вынесут, - думал он, с пьяной грустью разглядывая скопившуюся стеклотару.

***

Партийный аквариум переполнен маленькими некрасивыми рыбками с острыми зубами и мертвыми глазами, теми, что зовутся нелепым словом - пиранья.
И ровно в двенадцать у него назначена с ними встреча – на самом дне, в приемной спорткомитета: кто кем отобедает - пока неизвестно, но по всему видно, что по-хорошему у них не получится.
- Нет, так нет! – перед тем как толкнуть двери, оборачивается к нему вдруг Кулагин. – Чего нам рыпаться, у нас и так всего в достатке.
Тарасов кивает - ну да, всего. И все-таки чего-то не хватает - самой малости, нет-нет, да почти склоняющей иногда чашу с его потрепанной гордостью вниз.
Малости с метр восемьдесят ростом - линялый пионерский галстук под кадыком, темная голова, набитая дурью и упрямством по самое не могу.
Но это лишнее, вычеркнутое из памяти, рефлексия не к месту.
- Ну, не знаю, как ты, а я ни разу не был в Монреале.

Пираньи уже собрались, за большим деревянным столом, как им и полагается – выжидают. Одно неверное движение – и придется проститься с мечтой всей его жизни.
Тарасов смело шагает вперед:
- Здравствуйте. Все вроде знакомы, так что без лишних этикетов предлагаю сразу приступить к делу. Я тут набросал примерные списки тех, с кем вижу смысл начинать работу. Буду безмерно благодарен, если мы избежим жаркой полемики на этот счет, и вы одобрите мои кандидатуры. – и кидает в центр стола папки с личными делами хоккеистов.
Все равны как на подбор, с ними дядька Черномор. Вот и посмотрим, кто кого.
Балашов, даже не взглянув на папки, поднимается со своего места:
- Анатолий Владимирович, давайте для начала одобрим вашу кандидатуру. Не один же вы у нас такой единственный на весь Союз.
- Это как вам будет угодно, Эдуард Петрович.
- А нам не надо угождать, Анатолий Владимирович. Мы здесь все собрались ради общего дела, а не ради чьих-либо амбиций.
- Все мои амбиции, Эдуард Петрович, сводятся как раз к тому, чтобы наша сборная одержала победу над сборной Всемирной хоккейной ассоциации, не больше, не меньше.
- Ну, раз так, - театрально разводит руками Балашов. – Просим вас за стол переговоров.
Это не пиранья, понимает Тарасов. Это акула, изголодавшаяся по его крови.

Спустя три часа, вымотанный до предела бесконечными повторяющимися вопросами:
- Вы уверены? А может, все-таки Зимина-Едукова-Маринина лучше? Вы точно уверены? – Тарасов согласен на что угодно, и кого угодно.
- А Харламова куда дели? - Кроме него, разумеется. - За что ж вы так, Анатолий Владимирович, с бывшим-то воспитанником?
Валера. Это имя до сих пор встает у него поперек горла, першит там утренней затяжкой крепких папирос – тех, к которым он пристрастился с прошлого года, обжигает горечью предательства и собственной глупости.
Обманчиво мягкое, с легкостью ложащееся на язык звонкими переливами: Ва-ле-ра.
- Харламов ваш на даче, должно быть, картошку копает. В Семеновском, если не ошибаюсь.
Балашов удивленно вскидывает брови:
- Какая дача, Анатолий Владимирович? У нас половина спорткомитетовских еще не дослужилось до своих обещанных шести соток, а вы – Харламова, да еще и в Семеновское. Так вы его и на Таити может скоро сошлете?
Учуял, вцепился – теперь не оттащить гадину.
Тарасов устало трет лицо: от фамилий, имен и дат рождения все расплывается уже перед глазами.
- Не ерничайте, - просит, взывая к человеческому. - От меня в Спартак так просто не уходят.
- Вон вы что вдруг вспомнить решили!
Не забывал, - про себя поправляет его Тарасов.
- Уходят, Анатолий Владимирович. Бегут, можно сказать, ко мне вот сюда и бегут, со слезами на глазах просят о переводе. А кто я такой, чтобы людей неволить? И раз уж попросили не ерничать, давайте совсем начистоту – вы тиран и деспот, и далеко не всех ваша манера эта устраивает. Харламова не отдам. Пускай едет. Если уж на то пошло: без него и вы не поедете.
- Вот и не поеду! Езжайте сами, Эдуард Петрович. Смотрю, в хоккее вы получше моего разбираетесь.
- Что за детские выходки, Тарасов? – Балашов, испугавшись, как-то разом теряет весь свой настрой. Не ему одному сдалось канадское золото. – Вы не дурите. Ну ушел ваш мальчик в Спартак, так то не про ЦСКА сейчас говорим – о сборной, о гордости национальной.
Ушел мой мальчик, вот и стараюсь больше не дурить – но такое не скажешь, не приведешь в качестве достойной причины, разве что себе самому в момент слабости.
- Толь. – Пихает его в бок локтем Кулагин. – А как же Монреаль?
Тарасов упрямо молчит, но больше не задирается: делайте, что хотите. Не до вас сейчас, не до хоккея.


Дальше говорят еще что-то, долго, скучно – одно и тоже, по делу и без дела. Но все как-то мимо смысла, его понимания.
Со слезами просят о переводе. Вон оно, оказывается, как.
Бегут…
Он бы и сам, может быть, тогда убежал – чтоб не видеть и не слышать, да только куда ему, старому, если вся жизнь уже положена на этот лед, тот самый, что Валера так задорно рассекал своими коньками.
Вздохнув, Тарасов жмурится: а может, не поздно еще? В Чебаркуль тот же самый, добровольная ссылка.
Но какой там Чебаркуль, когда Монреаль на носу.
А как же я, Боря?
Кулагин, приметив его состояние, со свежими силами пускается в бой – обещает Балашову и Харламова, и медали, и славу, советский народ поминает не к месту.
Дерется за тарасовскую заветную мечту, пока он сам думает о другой.
Кроме по-мальчишески грандиозной Канады, была у Анатолия Владимировича еще одна, тайная, по-взрослому лелеемая в редкие минуты откровенности перед собой мечта, из разряда совсем уж несбыточных.
Мечта, метр восемьдесят ростом, линялый пионерский галстук под кадыком, темная голова, набитая дуростью и наглостью по самое не могу.
- Чего же тебе надо было, Валера?

***

- Никак не дозвонимся, Анатолий Владимирович. Может, и впрямь на даче?
Тарасов машет рукой, отвечает нарочно небрежным тоном:
- Адрес давай. Чай, не в Чебаркуль ехать.
За Чебаркулем.
В Канаду им надо, обоим – через не могу, как говорится.


***

Лифт не работает.
Обычная московская девятиэтажка вдруг превращается в его личную Голгофу. Там наверху и спасение его, и погибель, добраться бы только. Достучаться бы только.
«Надо завязывать с этими папиросами», – думает Тарасов, прикуривая из пачки десятую, наверное, за день.
Нервы ни к черту, голова ни к черту, да еще и отдышка теперь эта.
В гулкой подъездной темноте ржавый уголек сигареты мигает крохотным маячком, и приводит он его куда нужно.
Из-за отдышки Тарасов и сам себя чувствует ржавым насквозь, древним, поломанным механизмом, который долгое время верил, что он и впрямь был отлит из золота.
Но золото – обманчивый металл, кому как не ему об этом знать.
Все стены тарасовского кабинета увешаны им – а счастья как не было, так и нет. И не будет, куда уж ему – как говорил Кулагину, в Канаду бы только съездить, а там хоть в отставку подавай.
В Семеновском этом, с несуществующим там Валерой, по грибы да по ягоды в лес ходить.
- Глупости, - сам себя одергивает Тарасов. – Размечтался.
Кое-как отдышавшись, он виновато бросает бычок в лестничный пролет – дальше уже сам, вслепую.
А потом надевает привычную уже маску и уверенно стучит в дверь, цепляя занозы о рассохшееся дерево.

***

Без лишних расспросов – должно быть, соседка опять рублей двадцать до получки занять хочет – Валера открывает дверь.
Только на пороге стоит не соседка, а Тарасов, и пришел он вовсе не за валеркиными деньгами – а снова за его несчастным сердцем.
Тем самым, что только что судорожно пропустило несколько ударов.
- Здорово, Валера, – тон нарочито веселый, словно не было этой обоюдной игры в молчанку на выходах из стадионов и сознательной попытки избежать друг друга любой ценой.
Валера кивает, не доверяя своему голосу.
Потому что ничего здорового в этом нет. Лихорадочный жар и судорожная дрожь, которые одной только водкой и можно унять.
Валеру ведет, назад – к спасительной коридорной стене, в успокаивающий сумрак пустой квартиры.
Он дважды пьян, хоть и успел немного протрезветь после ежевечерней нормы в двести грамм.
- Что за праздник отмечаем?
- Вы пришли, – невпопад отвечает Валера, даже не замечая собственной оговорки.
Тарасов же просто не обращает на нее внимания, сосредоточившись на том, чтобы до конца выдержать этот тон, какой обычно и бывает между бывшими коллегами, друг с другом столкнувшимися нечаянно в переходе метро.
Нерадостная встреча, для обоих. Валера жмется к стенке, словно чудовище им отобедать решило – в глазах страх и паника, такое он умеет различать.
По трещащей на швах броне его сосредоточенности молоточками гремят в голове вопросы: неужели знает? Как только догадался?
Впрочем, несложно ведь было, при определенной сноровке, невесть откуда взявшейся вдруг у двадцатилетнего мальчишки.
И эти понукания его, и разговоры, и апельсины дурацкие в больницу, и покровительство явное - выдавал себя, как школьник ведь, то дергающий соседку за косички, то таскающий портфель ей до дома.
- Пришел. В Канаду тебя звать буду. Партия сказала надо, хоккеист ответил – есть!
Валера наконец находит в себе силы оттолкнуться от стены: машет куда-то в сторону комнаты.
- Вы проходите. Чай будете?
- Я тебе Канаду предлагаю, а ты мне – чай. Валер, ты чего? На долгие уговоры напрашиваешься? Это тебе не ко мне, я такое не умею.
Это вы напрашиваетесь, Анатолий Валерьевич – вдруг думается Харламову. Стоите тут в своем сером плаще, раскрасневшийся, по-плохому веселый и напрашиваетесь, сами только не знаете на что.
- Я сейчас. Вы проходите.


И, правда, к черту чай. Все равно не поможет – разве что головой под холодную струю, а лучше – на плаху, может хоть так перестанут в мозгу коротить оплавившиеся контакты.
После пяти минут в ванной ему становится легче.
Он почти знает, что говорить, как отвечать, главное – осталось вспомнить как дышать: ровно и не сбиваясь на судорожное «ах!» тургеневских барышень.
Валера дергает щеколду на себя, отмечая, что руки почти перестали дрожать.
- Это что еще за хрень такая? – раздосадовано, зло спрашивает у него Тарасов, стоя посреди кухни.
- Водка. Хорошая. – словно оправдываясь, отвечает Валера. – Я же в комнату вас звал, Анатолий Владимирович.
- Вижу, что хорошая. – Тарасов смотрит вполоборота, поглощая собой все небольшой пространство разом, и Валера не знает, что делать – то ли протиснуться мимо, за стол, то ли и впрямь ретироваться в комнату, оставив того наедине со стеклянной шеренгой, немым доказательством его болезни. – Кто ж дерьмо в таких количествах пить будет? Харламов, ты вот что мне скажи – это вообще откуда? Знаю, что из магазина, с ликероводочного, но почто тебе водка-то сдалась? Или ты так все дачу свою несуществующую обмываешь?
Валере требуется немного времени, чтобы понять:
- Откуда только узнали?
Тарасов щурится, резко вдруг поворачивается, словно собирается сделать подсечку:
- От Балашова твоего и узнал. Может, и от тебя чего узнаю?
- Нет, – хмельная тяжесть вновь медленно оседает в голове густым туманом. – Не узнаете. Вы идите, не хочу я в Канаду, чего я там не видел.
Тарасов долго смотрит на него, словно что-то там для себя решает, примеряясь с Валериным упрямством:
- А если с Бобровым – поедешь?
И против воли у Валеры вырывается, старое еще, дотарасовское:
- Поеду!
Куда скажете поеду.
Тарасов тянет к нему руку, словно замах пытается сдержать, и Валера, испуганно вздрогнув, снова шарахается в сторону.
Ну, точно, не хоккеист, а тургеневская барышня.
Они оба замирают, пытаясь скрыть свой страх, один на двоих:
Теперь он все знает.
Валера давится горечью этого осознания, в глазах щиплет – от стыда и собственной беспомощности. Стыдно, Господи, как же стыдно!
Знает, он все знает. Про его грязные секреты и фантазии о тренировках один на один и наполненных молочным паром душевых.
Знает-знает-знает – головой об стену.
- Ты только скажи мне, почему? Неужто и впрямь, затиранил?
- Наоборот. – коротко отвечает Валера, на секунду отлепив свой затылок от стены. А потом, обреченно так добавляет, подписывая себе и смертный приговор, и индульгенцию разом: – Не притворяйтесь, понял я уже. А если вам действительно интересно: мне противно было, постоянно.
Но Тарасову не интересно.
Все его силы уходят на то, чтобы остаться – хотя бы - сейчас с Валерой, не выбежать из квартиры в поисках ближайшей рюмочной.
Он прячет ладони в карманах и как-то отрешенно говорит в потолок - совсем не то, чего все эти годы ожидал услышать Валера:
- Я же тебя пальцем не тронул, Харламов. И не трону, не бойся. Ты себе не воображай лишнего: хочу – да, но не буду. Подсудное дело, да и я не тот юноша бледный, что со взором горящим. Не просил и не буду, и в ноги тебе со своими признаньями кидаться не стану. Валера, ну. Что ты, до конца жизни от меня бегать собрался?
«О чем он?» – мечется у Валеры испуганная мысль.
Он машет головой – капли с мокрой челки летят на отворот воротника тарасовского серого плаща, впитываются в ткань темными пятнами. От мельтешения перед глазами вдруг делается дурно – но только на секунду.
Уже в следующую – его голова вдруг становится большим воздушным шариком, наполненным гелием, ярким, бестолково тянущимся к солнцу.
- Анатолий Владимирович.
Но Тарасова уже не заткнуть, у того, понимает Валера, видимо тоже что-то наболело, только не ожогами, как у него, а нарывами:
- … не лез к тебе со своими… чувствами, как только догадался-то? Я человек взрослый, знаю – что можно, а чего и представить себе нельзя. А ты, блин… Харламов, как гимназистка какая.
А я и того хуже.
Тарасов тянется за стаканом, по капле сливает остатки себе в рот – на языке становится горько, противно.
- АнатольВладимирыч. – снова, без результата.
- Такой шанс – раз в жизни выпадает. А тебе повезло – дважды вот выпал. Не можешь – тут он сбивается на полуфразе, наконец смотрит на Валеру – словно прося долгим печальным взглядом: останови меня, Харламов, прекрати мое унижение.- ты меня терпеть, противно тебе – не поеду я, Бобров, чай, и без меня справится.
Вот так и бывает, что сам, добровольно и синицу с рук выпустишь, и от журавля в небе отвернешься.
- Понимаю я все, неестественно, аморально – что там еще в медицинских учебниках по этому поводу пишут? Только ты давай, бери себя в руки, и с этим ликероводочным делом завязывай, пока еще не поздно… Не надоело жертву-то из себя делать, Чебаркуль? – жестко заканчивает свою исповедь Тарасов. И гадливо кидает граненый стакан в раковину, только что осознав его присутствие в своей руке.
В раковине что-то разбивается, тоненько звякает стекло, и Валере кажется это хорошим знаком, к счастью.
Потому как что-то разбивается, а что-то, наоборот, только начинает собираться из стеклянной пыли, в которую они с таким остервенением перемалывали друг друга последние полгода.
- Толя, – от непривычного, требовательного даже звука своего имени, Тарасов осекается, обмякает как-то разом, словно до этого на ниточках перед Валерой прыгал, а те оборвались все разом. Почти по-старчески облокачивается о стол – сгорбленная фигура, поникшие плечи, голова опущена взглядом в пол, так что хрен разберешь, что там на этом обычно яростно-бесстрасном лице отражается; вытирает манжетой выступившую на лбу испарину.
- Валер, мне жалости твоей тоже не надо. Я и сам себя не жалею, и тебе не советую.
- Так меня хоть тогда пожалейте. – просит Валера, пытаясь почувствовать отклик, найти щель, через которую можно будет просочиться дальше под кожу. – Толя. Вы все…правильно…сказали – Тарасов кивает его словам, словно то ли кланяется в попытке получить прощение, то ли гвозди в крышку гроба своим железным лбом заколачивает. – Только я про себя говорил. Это, наверное, что-то меняет?

Валера подается вперед – наугад: да, он слушал и да, он услышал, но, нет, он пока еще не поверил – ни единому его слову не верил, и себе тоже - с приставкой «не».
Цепляется за напряженные предплечья, привлекая к себе. От счастья, разноцветным желе,
уже колыхающегося где-то в районе грудины, его колени дрожат, как будто первый раз на лед вышел и сейчас упадет - уже падает, привет земля!
Одна голова-воздущный шарик пока еще и держит его на ногах.
Валера носом прижимается куда-то к шее – и всем остальным, собой тоже прижимается. От Тарасова остро пахнет потом, папиросным дымом и одеколоном. Такой продается в любых промтоварах, половина Москвы пахнет также, но Валера сразу отчего-то принимает этот запах за личный, присущий одному только Тарасову…
Из-за этого запаха, крепкого, терпкого, нужные слова даются ему тяжело:
- Ладно, я дурак, молодой. А ты что же? Откуда ж мне знать было, если ты всегда как ледяная глыба. Я думал – не поймешь. Хорошо, если просто прогонишь, оттолкнешь.
Ты ж для меня не просто там… какой-то юноша этот со взором. Тренер, кумир, считай.
Я ж из кожи вон лез, и обратно залезал, чтобы по новой, если тебе надо – а тебе и не надо было. Забивай шайбы в ворота да ногу свою береги. Знаешь, мне как противно было? Словно, задумал что-то мерзкое и только и осталось, что дождаться момента. Мне когда совсем уж невмоготу стало – я ушел, чтоб не марался ты об эту грязь.
Тарасов слушает его молча, замерев, почти не дыша, выпуская воздух из легких по специальной дыхательной гимнастике, потому что этот сбивчивый шепот, щекочущий ему шею и без того на самой грани слышимости – и за гранью его восприятия.
- Все, Валера. – и прежде чем, Валера успевает что-то там себе надумать, добавляет: - Ты спрашивал, меняет ли это что-то. Все меняет.
Ему по-прежнему тяжело: неловкость между ними никуда не девается, не растворяется волшебным образом под звук первых ответных признаний. И ответственность, кто же у него ее заберет? Куда он скинет этот ненужный багаж в разговоре?
Но, несмотря на это, он находит в себе силы прижаться губами к мокрому виску, разрешает себе побыть немножко счастливым.
- Как же я ошибался в тебе, Харламов. И в себе тоже ошибался, думал не стоит оно того. Себя мучил, тебя изводил.
- Это ничего, Анатолий Владимирович. Хоккеисты – крепкий народ. – Валера сжимает губы, словно хочет сказать что-то еще, – Тарасов не видит этого, чувствует – собой ощущает.
Валере и впрямь нужно сказать еще что-то, что-то на пару монологов, длиною в ночь каждый, но сейчас, в этот конкретный момент времени, на этом пространстве метр на метр, поделенном на двоих, ему почти хватает и этого. И всю жизнь будет хватать, всю жизнь с поправкой на «почти».
- Давайте мы еще так немного постоим?
- Давай постоим, Валера, – Тарасов несмело проводит ладонями по его спине, привлекая еще ближе, прижимается щекой к щеке. – А потом в Канаду полетим. Вместе.


Конец.

@темы: Фандом

---

Дом мой достроен, но я в нем один... Ребятушки все-таки свалили в Египт, а у меня, видимо, осеннее обострение. Грусть-печаль, Валера не звонит, внезапно (!) пишутся фанфики по Снарри (я не шучу, 7000 слов за день O_o), не менее внезапно перечитывается любимый винцестный Solstice Deposit. Засыпая на чужой кровати (моя окончательно развалилась, так что пользуюсь предоставленной возможностью), обнимаю чужую собаку. И такого уныния еще на неделю.
Непонятно с чего подруга Брооо записала меня в интроверты.
После двух дней в одиночестве я даже рада, что завтра на работу. А то совсем тут умом тронусь.

---

бутылка бакарди благодаря n-ому кол-ву пепси и лайма обращена в n-ое кол-во бокалов куба-либре.
с Иваном налажено некое подобие нормальных отношений, но себе на заметку: ОН БОЛЬШЕ НЕ ДРУГ. ТЕБЕ НЕ НУЖНЫ ТАКИЕ ДРУЗЬЯ.
в соседней комнате слишком громко занимаются сексом.
Мои маленькие колонки хрипят и трищат Hey Jude, чей припев теперь не выходит у меня из головы и даже снится, спасибо сею Кингу за это
Я еду к Брооо и Валере.
Вот такой вот он отпуск

---

Про работу

Вот вырастаешь ты и понимаешь, что стал человеком, которого пугают перемены.
И что так и не стал человеком, в которого мечтал вырасти из юности. А время идет...

На работе появилась возможность сменить должность. Работы меньше, она проще, зп примерно та же, а с привычными уже переработками и того больше.
В итоге решение вылилось в целый день раздумий.
Зато теперь у меня будет более-менее нормальный, человеческий график: с 8 утра до 2 дня на одной неделе и с 2 дня до 8 вечера на другой + 8 или 12 часов по воскресениям.
Может быть тогда я начну хоть что-то успевать?

---

Все служит Лучу.

Несколько лет назад моя подруга прочитала цикл "темной башни". Предварительно спросив у меня: "точно читать не будешь?" - и получив уверенное "No" в ответ, она решила, так сказать, выплеснуться в пустоту, ибо даже у нее - человека вполне себе нордического характера- эмоций от концовки было через край.

Несколько лет назад от ТБ меня отверну момент, в котором Роланд насилует дулом пистолета женщину (тогда я еще не познакомилась с фанфикшеном, харт-комфортом, НЦ-17 и НЦ-21 на ФБ)
Несколько лет назад я имела весьма смутное представление о творчестве сея Кинга, в основном сформированное на трэшовых по качеству исполнения сериалах 90-х годов.

Теперь мне осталось около 200 страниц - и ."..Роланд к Темной Башне пришел. " Я пытаюсь вспомнить слова подруги, те, трехгодичной давности, но все что помню, как назло - это: ПИЗДЕЦ... ОНИ СТОЛЬКО МУЧИЛИСЬ БЕДНЕНЬКИЕ... СТРАДАЛИ... ПИЗДЕЦ...А ТАМ...
И все, больше ничего не помню.

Коллега по работе, любезно одолживший мне свою читалку, чтобы я могла осилить сей труд, хранит упорное молчание, игнорируя мои попытки убедить его в том, что я люблю спойлеры. Сегодня, когда я задолбала его в аське вопросами, он написал что-то вроде того, что не дойдя 100 метров до башни, Роланд на все плюнет, сядет на поезд до остатков Гилеада и помрет от артрита в собственной постели лет через 40.

Не хочу дочитывать. Не хочу прощаться с героями.
Хочу, чтобы все у них было хорошо.

@темы: ТБ, Умняша

---

Рас-рас-рас. Проверка.

НАСТАЛО ВРЕМЯ ОХУИТЕЛЬНЫХ ИСТОРИЙ!

Раз в полтора года я завожу новый дневник. Кажется, этот уже пятый.
Отсчет пошел.